Анализ стихотворения Анчар 2 — страница 2

загадочного, непри­вычно звучащего для русского уха слова... вызывают пред­ставление о чем-то зловещем, устрашающем: по звуковой ассоциации (ча, нчр) со словами «чары», «черный», «мрачней». Это представление усиливается и закрепляется сопровождающими слово Анчар и раскрывающими его значение словами древо яда, не дерево, а древо... И вот звукообраз, связанный со словом «Анчар», настойчиво повторяется поэтом снова и снова. Звук

принадлежит к числу звуков, относительно не часто употребля­ющихся в русском языке (в особенности в сочетании ча и нчр). А между тем вся первая строфа «Анчара» «инструментована» в значительной степени именно на этом звуке и на этих сочетаниях: «В пустыне чахлой и скупой // На почве, зноем раскаленной, // Анчар, как грозный часовой...» Неслучайность этого становится очевидной, если мы обратимся к черновикам. Так, эпитет чахлой

появился не сразу. На первых порах соответст­венного эпитета Пушкин вообще еще не нашел. Строка поначалу сложилась: «В пустыне... и глухой». Затем последовательно шло: «В пустыне мертвой», «В пустыне знойной», «В пустыне тощей», и наконец, было найдено нужное во всех отношениях, в том числе и в звуковом, слово: «В пустыне чахлой». Звуковые элементы, так сказать, звуковые приметы слова Анчар (ч, полноударное а, сочетание чр, нчр) по

дальнейшему ходу стихотворения непрерывно повторяются: «ввечеру», «прозрачною смолою» (3-я строфа); «вихорь черный», «мчится прочь» (4-я строфа); «туча оросит», «лист дремучий», «песок горючий» (5-я строфа). В результате возникает особая музыкальная атмосфера, свя­занная со словом и звукообразом Анчар, Особый, так сказать «анчарный» — мрачный, черный колорит, создаваемый сочета­нием самих звуков, их сгущениями, повторениями,

как сгущением определенных красок создается колорит в картине. Созданию необходимого колорита способствуют и остальные художествен­ные средства стихотворения. Оно написано наиболее каноническим для Пушкина размером — четырехстопным ямбом, которо­му, однако, несколько архаизированная в русле «высокого стиля» лексика придает особую торжественность и эпическую величавость. Но, сколь художественно ни впечатляющ

пушкинский образ «древа яда», «древа смерти», в нем нет ничего, что выводило бы его за рамки в высшей степени поэтического, но вместе с тем полностью соответствующего источнику — вполне достовер­ному, как поначалу считали, повествованию Фурша об одном из столь необычайных, поражающих и устрашающих явлений природы (крайняя преувеличенность деталей этого повествования, во многом основанного на легендарных рассказах